Многим предлагаемые тезисы могут показаться парадоксальными, но такова судьба большинства крупномасштабных идей. Ограничивается ли сходство предлагаемых положений с крупномасштабными идеями лишь их парадоксальностью – судить читателю и времени.
При всех успехах японского, южнокорейского и локального китайского (Сингапур, Тайвань, Гонконг) экономического развития социальные структуры там остались достаточно традиционными во всех важнейших аспектах. До поры до времени это не создает никаких проблем. Но интернационализация, то есть выход в мир в качестве одного из равноправных хозяев его, а тем более потенциальных лидеров – предполагает понятность для мира и понимание мира на планетарном, в настоящее время – европейском по культуре и социальной структуре, уровне. Такая задача уже ставится в Японии и реже – в Китае (правда, с несколько иных позиций). Основным препятствием для этого были и есть не столько специфичность общественной жизни носителей дальневосточной цивилизации, сколько неполная переводимость ее на международный язык и неполное понимание мировых норм ее носителями. То, что это главное – ощущалось в Японии уже во времена реформ Мэйдзи, еще более ощущается сейчас. Это же относится и к китайцам, от КНР до Сингапура (Социалистическая партия которого не так давно оказалась вне Социнтерна именно из-за чисто формального подобия этой достаточно традиционной структуры современным партиям). И то, что японцы и китайцы вступили в современный мир с неразрушенной социальной традицией – это уже факт, господство рыночной экономики не повлекло за собой становление гражданского общества (особняком стоят Южная Корея, в какой-то мере – южный Вьетнам, но это особая проблема развитых, но нелегитимированных зон в государствах дальневосточного типа). Необходимость борьбы с этой цивилизационной традицией для вхождения в мир японцы осознавали уже в десятилетия после Мэйдзи, но особых успехов не было, что очень важно. В более слабой форме то же было в Китае.
А вот у одного единственного народа дальневосточной культурной традиции это вышло само собой, то есть не только по своей воле (хотя и по своей – тоже) – это вьетнамцы. Они – единственные, кто не только может интернационализироваться, но уже в очень большой степени интернационализировался, причем этот процесс шел здесь всегда, а особенно интенсивно – в ХIХ – ХХ вв., причем очень широко и всесторонне.
Рассмотрим в этой связи два основных аспекта.
I. Интернационализация традиционной вьетнамской культуры, обусловленная как сочетанием с древнейших времен аустроазиатских и китайских традиций в культуре народа и широкими влияниями разных центров, так и ассимиляцией равных по уровню развития народов (чамы, часть кхмеров) и народов более раннего уровня развития (горцы). Способствовало этому и то, что Вьетнам – единственная страна Дальнего Востока, веками находящаяся на стыке мощных культурных традиций.
II. Интернационализация через европейскую культуру. Одним из ярких следствий всего сказанного выше было то, что доля христиан в начале ХIХ в. здесь была самой высокой среди независимых стран Юго-Восточной Азии и Дальнего Востока. Интенсивными были и другие контакты с Европой в XVII – XIX вв. этого совершенно немореходного народа, даже по сравнению с Китаем. После французского завоевания прошли три этапа интернационализации, два из которых еще продолжаются. Они связаны с Западной Европой (Франция), СССР и США. Все эти контакты были очень интенсивными, общение с Францией и Америкой в условиях их широчайшего присутствия шло внутри страны, контакты с СССР были очень широкими, длительными и взаимными. Будучи следствием как готовности вьетнамского общества, так и внешних событий, общение последних полутора столетий имело следствием гораздо более широкую интернационализацию, чем прежде. Потенциал интернационализации велик и уже во многом реализован. (Как частный случай хотелось бы отметить, что эмиграция у вьетнамцев – самая большая в процентном выражении, причем в самых разных странах и с установкой на понимание страны, а не на создание закрытых общин, как у китайцев в Европе, хотя так бывало и у вьетнамцев, при этом вьетнамская эмиграция – с высокой долей интеллигенции). Один из важнейших видов такой реализации – массовый переход вьетнамцев, практически единственных из числа народов конфуцианского культурного ареала, к латинице уже с начала ХХ в., со всеми бесчисленными фундаментальными последствиями этого шага.
“Интернационализация” – слово длинное и означает оно процесс. Для последующего изложения необходимо ввести дополнительно понятие “потенциал интернационализации”, обусловленный предшествующим развитием и, в свою очередь, обусловливающий ход, темпы и формы последующей интернационализации. Назовем это качество “интерно”.
Вернемся теперь к первому аспекту на более детальном уровне. Укажем, что у вьетнамцев “интерно” было всегда наивысшим на Дальнем Востоке; хотя физический объем контактов был, естественно, ниже, чем у китайцев, но доля его в общем объеме социальной активности была выше. Рассмотрим основные факторы, обусловившие большую величину “интерно”.
1. Вьетский этнос сложился на стыке двух больших этнолингвистических областей: древнекитайской и аустроазиатской (в настоящее время ярче всего представленной кхмерами). Здесь в середине III – начале I тыс. до н.э. взаимодействовали эти две близкие тогда по уровню культурного и экономического развития этнические группы. В этом – отличие предков вьетов от предков японцев и корейцев, да и отчасти и китайцев, которые все были ядрами соответствующих культур. Что же касается контактов с аустроазиатами, то зона контакта охватывала лишь южные группы древних китайцев, также как у аустроазиатов в этой зоне находилась малая их северная часть. Но предки вьетнамцев все жили в этой зоне контакта (северный Вьетнам – южный Китай), и в этом их исконное своеобразие. Таким образом, “интерно” было исходно самым высоким в регионе.
2. Вьеты в I тыс. до н.э. на нижнем течении Янцзы, Сицзяне, а также в северном Вьетнаме никогда не образовывали компактной огромной инерционной массы, как предки китайцев; занимаемая ими обширная территория на северном берегу Южно-Китайского моря естественно членится географически, там было пять государств пяти достаточно отличавшихся друг от друга народов юэ (вьетов). Это также облегчало контакты и поддерживало высокое “интерно”.
3. Для предков вьетов никогда не существовало ощущения вакуума вокруг, типичного для китайской культуры, поскольку с самого начала государственности и до XVII в. они граничили с равным по культурному и иному потенциалу, но совершенно другим по языку, культуре, религии чамским обществом, затем – кхмерским, затеи – лаосским.
4. С начала н.э. шли постоянные контакты с двумя более мощными центрами – китайским и индийским – причем в сопоставимой степени: важно, что китайцы в I тыс. н.э. дали письменность, а индийцы – мировую религию, это редчайшее положение (обычно – то и другое вместе) также способствовало открытости и избирательности вовне, поскольку не было ориентации только на один центр в момент восприятия фундаментальных элементов культуры. Отчасти это было и следствием уже накопленного более высокого, чем у соседей “интерно”. Ситуация опять отличает вьетнамцев от корейцев и японцев, к которым с начала н.э. все шло от китайцев или через них, и от самих китайцев, многое в это время существования независимого государства китайцев воспринималось из Индии – но только из Индии, то есть из одного центра, а не из двух, как у вьетов. Одновременное и достаточно позднее восприятие буддизма и китайской духовной традиции не позволило ни той, ни другой оттеснить культ предков – исконную религию вьетов, сложилась система религиозного плюрализма, минимально мешавшая восприятию новых идей.
5. В средние века постоянный рост “интерно” вследствие: а) постоянного восприятия извне (из Китая и Индии прежде всего, из Индии вначале непосредственно, потом – через постоянные контакты с чамским, меньше – с кхмерским государствами); б) также все время шедшего освоения сначала чамских, затем кхмерских земель, попыток подчинения лаосских племен. Причем осваивались крупные в сравнении с исходной территорией и населением области близких по уровню развития, но этнокультурно чуждых народов (в отличие от Китая, Японии). Параллельно шло освоение и территорий горных народностей, стоявших на более ранней ступени социального развития. Освоение чамских и кхмерских земель дало две трети современной площади страны, на этих территориях среди переселенцев исходные традиции были ослаблены (в том числе и за счет облегчений развития новых собственно вьетских тенденций), “интерно” возросло.
6. В XVII – середине XIX вв. шло самое активное на Дальнем Востоке восприятие европейского опыта (производство оружия, изготовление денег, приглашение советников и наемников, политика (временами) религиозной терпимости, вплоть до признания христианства равным “коренным” религиям в начале XIX в.). Число христиан по отношению ко всему населению было самым большим в регионе (кроме колонизированных Филиппин). При всем этом, вьеты не были морским торговым народом, как многие соседние народы региона, хотя и имели крупный международный порт Хойан.
Очень важно, что носителем “интерно” являлся народ в целом, особенно в позднее освоенных областях Юга, имевших в XVI – XVIII вв. собственную государственность, а не только его образованный слой и горожане (в отличие, например, от арабо-мусульманских стран с их повышенной ролью города). Необходимо добавить и “плюрализирующую” роль наличия двух, а не одного государств с четким отделением реальной власти их правителей от общевьетской сакральной власти императора-вуа. Такой модели больше ни у кого на Дальнем Востоке не было. Немалую роль в укреплении “интерно” играет и “тропический”, легкий тип общения, более близкий, например, к малайцам, чем у других народов Дальнего Востока, даже у южных китайцев, потомков ассимилированных вьетов, чьи государства вошли в китайскую империю, в отличие от Вьетнама. Это позволяло и позволяет легче адаптироваться к поведению других народов.
Важные процессы начались с постепенным установлением власти европейцев – французов. Для нашей концепции очень важно, что из всех стран Дальнего Востока только Вьетнам прошел через стадию колонии европейской державы: Юг – на протяжении 1860–1954 гг., более 90 лет, жизнь трех поколений, Север – середина 80-х гг. XIX в. – конец 40-х гг. XX в., более 60 лет, жизнь двух поколений. Только здесь европейцев видели вблизи и не с одной стороны, а “в полном объеме”, как хозяев. Только здесь учились по их учебникам, повседневно сотрудничали с ними; многие искали свое будущее в мире их культуры. Добавим к этому “обиду” многих на свою культуру, не обеспечившую сохранение независимости; надо помнить, что развитое вьетнамское общество прекрасно понимало, что победило не оружие европейцев, а весь комплекс промышленного европейского государства в противопоставлении с аграрным неевропейским. Подобного импульса не имело ни одно дальневосточное общество; колониальный период многому помешал, но и дал кое-что такое, чего не было и пока нет у других народов Дальнего Востока. Японии же в этом отношении “не повезло”, так как она никому всерьез не подчинялась до 1945 г. Независимость дороже всего, но, наверное, японцы дорого бы дали за тот опыт, пусть горький, которым располагают вьетнамцы. Напомним, как много архаичного ушло из японского общества за короткий период американской оккупации. Колонизаторы и победители не многое пытались вырастить в побежденных обществах, но архаичное первым не выдержало конфликта с европейцами. Напомним, что речь идет не о роли европейского присутствия в Азии вообще, а о том своеобразном типе контакта, который возникал при их общении с развитыми и, как стало видно только сейчас, наиболее готовыми к промышленному развитию народами древней дальневосточной (не надо сводить только к китайской культуре) традиции.
Французы, как и американцы в Японии после 1945 г., многое разрушили из архаичного, а главное – продемонстрировали множественность возможных типов верховной власти (а не ее единственность, как прежде), сломав главный стержень политической культуры – власть императорского дальневосточного типа. Другим важным обстоятельством является то, что вьеты долгое время видели рядом иной тип этнического поведения, к которому не могли не приспосабливаться, поскольку власть принадлежала носителям этого типа. Кроме того, Франция практиковала “прямое управление”, ориентированное на ассимиляцию (хотя и не весь период своего правления). К этому надо добавить, что в силу специфики французского общества во Вьетнаме было много французов на средних постах, которые в Британской Индии, например, занимались индийцами. Массовым, вплоть до средних слоев, было знание французского языка, относительно широкой была сеть французских школ, вплоть до высших. Немалую роль сыграл и импонирующий стиль французской культуры. Все это вело к росту “интерно”. В стране после военного поражения в конце XIX в. не было авторитетных “чисто-консервативных” сил. Не было и заметных прокитайских или прояпонских групп, несмотря на возможности этих стран и в начале века, и в первой половине – середине 40-х гг. (имеется в виду присутствие японской, затем китайской армий в стране).
В результате, с середины 40-х гг. проевропейское “интерно” растет, но ориентировано в политическом центре страны на Севере оно иначе – на СССР, и политически, в меньшей степени, – на модернизирующуюся КНР. Последнее очень важно – несмотря на большую понятность Китая, основным ориентиром стал возглавляемый Россией СССР. И началось то, чего Япония, тем более Китай, – не знали (Корея с ее разделом и длительным американским присутствием на юге быстро приближалась к Вьетнаму, особенно в южной части, но слабое “интерно” XV – XIX вв. обусловило иные результаты, хотя в том же направлении: около половины корейцев Юга – христиане). Огромное число вьетнамцев училось в советских вузах, тысячи русских и представителей других народов СССР работали во Вьетнаме практически во всех сферах. И если вначале действовали старые стереотипы контактов, то потом народы узнали друг друга (речь идет о вьетнамцах и русских). Роль “советского присутствия” во Вьетнаме, роль марксистской идеологии в ее “советском варианте” и, главное, роль СССР, как “окна в Европу” для северного Вьетнама в 50-х – середине 80-х гг., очевидны. Что касается Юга, то здесь шла быстрая смена французски ориентированного “интерно”, традиционно более сильного у южан, на американски ориентированное. Американское присутствие было менее длительным, поездки в США до эмиграционного потока – менее интенсивными. Но, во-первых, “интерно” Юга всегда было сильнее и продолжало расти, во-вторых, участие американцев в войне 1965–1973 гг. было очень активным; оно воспринималось разными группами населения по-разному, но для нашей темы важна прежде всего интенсивность и массовость контактов, а она – очевидна. “Американский образ жизни” оставил свои следы во многих. По прошествии времени о втором факте можно говорить вполне определенно.
Так или иначе, на Севере или на Юге, не только не было ксенофобии или пренебрежительно враждебного отношения к европейским народам (как в определенные периоды в Бирме, Индонезии, а также в Японии и Китае), но “интерно” продолжало расти и крепнуть тем более, что контакты не сопровождались, особенно на Севере, ущемлением национального чувства так сильно, как прежде. В независимом Вьетнаме процесс интернационализации не прервался, как во многих странах Азии и Африки на тот или иной период, он продолжался и ширился, захватывая все более широкие слои населения.
В этих условиях Вьетнам в 1975 г. объединился, прекратилась война, делавшая “интерно” больше культурно-политическим, чем экономическим. В тот момент Север был разорен и частично разрушен, Юг не представлял экономического интереса для Запада, и соответствующие связи были слабы. Но за последние 17 лет экономическое “интерно” все время росло, в явной форме – с начала 80-х гг., и сильно – в последние 4 – 5 лет. Именно в эти годы стало ясно, что Вьетнам идет путем “новых индустриальных стран”, в перспективе – Японии, то есть стран дальневосточной культурной традиции. Это – важнейшее обстоятельство. Он еще недалеко ушел по этому пути, но то, что он идет по нему – уже ясно. А ведь важен вектор и темп, а не накопленная на данный момент экономическая масса. Тем более, что, как известно, слабая тяжелая промышленность – не помеха экономическому росту в постиндустриальном обществе. То, что при относительно слабом экономическом потенциале вьетнамцы присутствуют в экономике стран Восточной Европы и кое-где на Дальнем Востоке, говорит о многом. Это уже не просто торговцы, а импортеры и экспортеры, со своей сырьевой базой и опытом освоения рынков. Но не это тема нашего рассуждения.
Главное то, что на уже хорошо известный путь развития дальневосточных стран вступил тот народ дальневосточной культурной традиции, который исторически имеет максимальное “интерно”, которому проще всех войти в круг планетарной культуры, которая в силу логики истории оказалась европейской. Кому-то из стран дальневосточной культуры суждено первой стать понятной для европейцев и американцев и понимающей их; и скорее всего, – это Вьетнам, поскольку у Китая слишком велика инерция собственной цивилизации, у Японии – традиции внутренней закрытости, у Кореи, наиболее близкой к Вьетнаму – слаб исторический потенциал “интерно”. Всем внутри и вне этих стран ясно, что основное, что тормозит процесс интернационализации, лежит в сфере социальных традиций, а не в экономике. И тут именно большая величина вьетнамского “интерно” в сочетании с тем, что именно страны дальневосточной цивилизации первыми вошли в “европейский мир”, может сыграть решающую роль.
И то, что в настоящее время это по преимуществу аграрная страна – не помеха в постиндустрильном обществе. Главное – это человеческий потенциал. Сводить дело только к промышленному потенциалу сегодняшнего дня – неверно; важно, что доминирующий аграрный сектор – здоровый, современная промышленность в таких условиях растет быстро, тем более, имеется свой огромный быстро растущий внутренний рынок. Для вхождения в современный промышленный мир японскому крестьянину потребовалось немногим более одного поколения. При этом очень важно, что из себя представляет вьетнамская деревня. Высокоразвитая, с богатой культурой, социально плюральная вьетнамская деревня – не тормоз, а база современного промышленного развития. Тем более, что “интерно” распространяется на нее почти в том же объеме, что и на город.
Практически высокий уровень современного вьетнамского “интерно” выражается в отсутствии национального высокомерия при ярко выраженном чувстве национальной гордости, в более высокой, чем у японцев приспособляемости (японцы за рубежом – очень специфическая, во многом изолированная группа). У китайцев приспособляемость тоже очень велика, но за пределами своих государств они создают более замкнутые общества, слабо растворяющиеся в среде; этим обусловлено формирование зарубежных китайских групп еще в средние века, как торговых по преимуществу. Эти тенденции есть и у вьетнамцев, но их диаспоры гораздо шире и время и место их формирования – современное промышленное общество. Вьетнамская диаспора моложе, традиции “тайных обществ” в ней слабы. Функционирование как членов диаспоры, так и вообще вьетнамцев в современных европейских и американских обществах, все более освобождающихся от расовой предубежденности, препятствует “съеживанию” групп вьетнамцев в конкретной стране до размеров земляческих групп, china-town и проч. Соответствующие тенденции есть, но они не преобладают. Надо вспомнить, что начинались массовые контакты с французов, народа общительного и демократичного, продолжались – с представителями русского и американского обществ, традиционно открытых для иных народов.
Даже если предложенные отрывочные соображения по большей части неверны (автор, разумеется так не считает), оставшегося достаточно для высокой оценки потенциала Вьетнама как лидера в процессе интернационализации обществ – наследников дальневосточной цивилизации. В этих условиях Россия очень многое потеряет, если ослабнут ее контакты с Вьетнамом, тем более, что современные проблемы становления рыночной экономики у русских и у вьетнамцев достаточно общие (кое-какие из них во Вьетнаме уже решили), а связи – крепкие; и “открыться” для вьетнамцев русским легче, чем многим другим народам. В том числе и американцам, которые просто не очень этого хотят. Пусть вероятность вьетнамского лидерства в ближайшие десятилетия невелика, но если оно реализуется без участия России – это будут огромные потери, и потери не того, что могло бы быть, а потери того, что сейчас уже есть. Надо попытаться использовать этот шанс, пока Россия нужна Вьетнаму; они же нам нужны (и очень !) уже сейчас, сыграв одно время заметную роль в решении простой, но насущной проблемы россиян – “Что надеть?”. Но за этим встает и вопрос, чуть более абстрактный –“Что делать?”. Его можно сформулировать и по другому – “Чего не делать?”. Можно и ответить – “Не делать ошибок!”.
Именно такой дорогостоящей ошибкой был бы разрыв “особых” политических отношений с Вьетнамом вместо перевода их в “особые” экономические отношения. А что до сегодняшнего состояния вьетнамской промышленности, то стоит вспомнить, чем была Япония на заре нашего столетия (за исключением того, что связано с военной промышленностью). А темпы экономического развития в современных условиях ускоряются. Во Вьетнаме это видно каждому.